Серая девятиэтажка на окраине – одна из многих. Вокруг блестящие рельсы, развязки, побитый временем асфальт, громыхающие трамваи, троллейбусы, желтые маршрутки. В сотне метров – лес, заботливо прореженный любителями пикников и собачниками. Шумная пригородная трасса. Тополя и клены в каждом дворе.
Дом № 87 ничем не отличался от остальных домов, углами разбросанных по району. Восемь подъездов, одинаковые входные двери с домофонами, обшарпанные ступеньки. Четвертый подъезд все же выделился: возле входа поставили импровизированный домик для бездомных котов, утепленный старым детским одеялом, с ненавязчивым сервисом подачи еды в номер сердобольными старушками.
Двор украшали баскетбольная площадка (вместо корзины на щите – ржавая рама колеса), разноцветные лесенки, горка и обязательная песочница, теснились многочисленные лавочки и плотными рядами припаркованные машины. Зимой здесь не бывало ветра, весной растекались непроходимые лужи, осенью дворничиха Настасья с остервенением убирала листья, немилосердные к ее стараниям (будто все, что она сметала за день, ночью чудом взлетало обратно на деревья и снова опадало), а летом… летом двор пустел: все сбегали в ближайший лес и там таились в сосновой тени у воды. Сюда постоянно подбрасывали щенков и потерянных во времени алкоголиков. Настасья, как осенние листья, гоняла пришельцев метлой, но меньше их не становилось. Двор скрывался от города за глухим забором детского сада и стенами соседних домов. Шум дорог тускнел, только смеялись дети, позвякивали полупустые бутылки да изредка дымился костерок с опавшей листвой, куда с треском падали сломанные ветки сирени и малины, которые собирала то тут, то там Настасья. Мамочки с колясками всех мастей оживленно обсуждали очередную прививку, редкий среди этого розария одуванчик – папочка-таец – уныло прислушивался, не понимал ни слова и упрямо гнал коляску на десятый круг по периметру двора; за кустами курили мальчишки, то и дело головы выскакивали из спутанной проволоки малины и сканировали двор: не идет ли мать; Мишаня полз, почесывая живот, в наливайку за углом, вслед ему с плохонького балкона летели укоры жены, но Мишаня слишком горел, чтобы прислушиваться; пронзительно лаял чихуахуа Бобрик, холерик, что с него возьмешь? Кто-то выбросил рваное пальто прямо у палисадника… Мусорят, мусорят, на все внимания не запасешься, думала иногда Настасья, оглядывая свои владения, и укоризненно качала головой на очередной окурок.
Никто не обращал внимания, но иногда окна девятиэтажки загорались странными цветами: ярко-лиловым, мигающим оранжево-синим, ослепляюще-серебристым. Время от времени, чаще всего ночью, двери подъездов, как по команде, синхронно приоткрывались, распахивались и закрывались снова и снова, будто маршируя к предрассветным часам. Удивительно, но таксисты не всегда могли найти сюда дорогу: навигаторы поскуливали и зависали, прямые углы поворотов приводили в другой двор, а подъезды и номера квартир менялись номерами, зля усталых водителей.
В этом-то доме и провела все свои тринадцать лет Маричка. Здесь жили ее друзья, двое школьных учителей и руководитель хора, в котором Маричка пела до одиннадцати лет (в день рождения она заявила, что уже выросла и больше не будет «заниматься такими глупостями»). Здесь она впервые грохнулась со шведской стенки (круглый шрамик до сих пор белел на коленке), здесь она познакомилась со Светкой: они были то лучшими подругами, то злейшими врагами, меняя эти статусы по вдохновению.
Маричка слышала историю о том, как родители отравились тортом в тот день, когда узнали, что отцу от завода выдали квартиру, любила рассказ, как в их квартире пришлось снести все пороги: у девочки серьезное заболевание, «асфальтная болезнь», падала она почем зря и в любом месте, пороги довели аж до сотрясения. У нее была своя комната, но не было сестры. Сестру хотелось, но только не такую, как Светка, или вот точно такую же, тут все зависело от настроя.
Маричка любила приходить домой, во дворе она чувствовала себя как рыба в воде, а город вокруг ей не нравился, но все хотелось в Париж. Или в Нью-Йорк. Может быть, даже в Рио. Вот где события происходят, вот где все бурлит и течет, не то что тут, в тихом закоулке. Тут, конечно, хорошо и все-все знакомо, в городе – шумно и ничего не происходит, а вот в Париже… Иногда Маричке приходилось хорошенько подумать, прежде чем вспомнить хоть что-нибудь, достойное записи в синей тетрадке. «Дядя Мишаня упал с крыльца и сломал ключицу», «Здравствуй снова подмигивал мне», «Светка дура, никогда в жизни не заговорю с ней! Витька Бахрушев так на нее посмотрел!..», «Новорожденные листья каштанов похожи на промокших под ливнем ночных мотыльков», «Если бы у меня был котенок, то шкуркой черный, бровью суровый, взглядом влюбленный», «Как тетя Шура смешно гоняет Санька за курение, он с сигаретой по колесам, она за ним с тряпкой половой, мы со Светкой сто лет так не ржали», «Никогда не буду больше мыть окна, вдруг я перестараюсь и смою все свои отражения?».
Окна квартиры Василия Петровича выходили во двор, к ним тянулись верхушки берез, а ниже моргал фонарь Здравствуй. Маричка давно приметила его, сторожившего вход в подъезд. В синей тетрадке у фонаря была даже своя страничка, сплошь покрытая убористым почерком и вопросительными знаками. Фонарь Здравствуй имел одну вредную привычку: стоило Маричке вывернуть из-за угла дома, бросить взгляд на фонарь, как Здравствуй несколько раз моргал, а потом тух. Маричка считала, что Здравствуй ее приветствует, радуется встрече настолько, что аж тухнет. Она всегда бормотала себе под нос: «И тебе привет, Здравствуй», а тот только ухмылялся все еще подсвеченной спиралью и загорался только в тот момент, когда Маричка заходила в подъезд.
– Василий Петрович, а вы не замечали никакой странности за этим фонарем? – Маричка ткнула пальцем в стекло и сделала еще один глоток чая, глаза ее отчаянно слипались, но очень уж не хотелось идти домой.
– А, Здравствуй?! Он вообще с характером, но очень внимательный…
– И что, например, замечает? – Маричка пропустила мимо ушей то, что старик знает имя фонаря, которое девочка никому не поверяла.
– Иногда чужих, иногда метит тех, с кем интересно было бы поговорить, иногда что-то в квартирах любопытное… Тогда он особым образом жужжит проводами. И на него же никто не обращает внимания! Идеальный шпион!
– Он и за мной шпионит?!
– Ну конечно! Ты его любимый объект. И ты его всегда удивляешь.
Маричка задумалась, что такого в ней удивительного, что даже фонари тухнут. Но ведь не все же фонари. Выходит, это не она необычная, а фонарь. Маричка отвернулась от окна и посмотрела Василию Петровичу прямо в глаза. Интересно, сколько ж ему лет? Восемьдесят, наверное. А выглядит моложе сейчас: в ярких зеленых глазах столько веселья и интереса, улыбается морщинами, а густые седые волосы, отросшие до плеч, блестят в свете люстры. Вот только этот старый красный халат… Сколько там всякого в карманах! Словно в подтверждение ее слов, Василий Петрович порылся в кармане и выудил карамельку.
– На-ка, угостись. – Он протянул конфету и хлопнул в ладоши. – Ты заслужила, такую тяжесть дотащила! Теперь, думаю, нужно бы отдохнуть. На сегодня мы с тобой закончили, тебе еще к контрольной готовиться. Ах да, у тебя же нет контрольной! Ну, к следующей подготовишься. А пока иди-ка домой, а я тут устрою кое-что для твоего альбома… – Заметив разочарование, Василий Петрович погладил девочку по плечу. – Ну-ну, знаю, что думаешь: мол, завел песенку, пой до конца! Но ты уж пожалей старика, мне еще таблетки нужно принять, да и новости скоро начнутся. – Он кивнул на старенький телевизор, покрытый запыленной салфеткой. Маричка про себя заметила, что этот телевизор не включали как минимум лет пять, а то и больше, но ничего не сказала.
– Спасибо за чай. – Она отнесла чашку в кухню и вышла в прихожую. – Странный сегодня день был…
– Да нет, обычный, просто ты заметила немного больше. – Василий Петрович улыбнулся. – Знаешь ведь, как бывает: ходишь-ходишь по одной и той же тропинке весь в своих мыслях, ничего не замечаешь, а потом – раз! – споткнулся, огляделся – и все-все увидел.
– Это где же я сегодня так споткнулась?! – Маричка улыбнулась в ответ.
– Когда заметила зонтик и сапоги, – очень серьезно ответил Василий Петрович. Маричка так же серьезно кивнула, набралась смелости:
– Дворник Настя говорит, что вы колдун…
– Ну что ты?! Я не колдун!
Маричка выдохнула: ей казалось, что сейчас дед Василь подтвердит слова Настасьи, взмахнет костлявой куриной лапкой, забормочет заклинания, а в прихожей под ковриком проклюнутся ядовитые мухоморы. А тут – облегчение…
– Я всего лишь управдом жилищного объединения № 87 по улице Героев Вековечного Сопротивления Магическому Злу.
Маричка открыла рот и заморгала. Что?! Вовсе не так называлась улица, на которой они сейчас находились. Они на Полярной живут! Да и что за название такое сумасшедшее? Какое еще вековечное зло?! Наверное, он управдом в какой-то другой части города, в которой Маричке еще бывать не доводилось. А может, эта улица вообще в другом городе или даже стране, а звание управдома дают пожизненно, куда бы ты ни переехал…
– Да, управдом – звание и правда пожизненное. – Василий Петрович невесело вздохнул, отвечая на незаданный вопрос. – Иди, голубушка, ступай, завтра приходи, часика в три, после школы… или куда ты там ходишь вместо уроков…
Василий проводил девочку до дверей и надолго задумался: кто же так пристально следит за малышкой? Неужели же кто-то тоже заметил ее среди тысяч? Почему так неприкрыто тянется к ней кого-то так напоминающий силуэт? Не случилось бы чего до завтра, нужно бы Муську попросить, пусть посторожит.
Кошка танцует. Каждую ночь поднимается на крышу и пробует на вкус высокие звезды. Она привстает на задние лапы, опирается на целлофановую скатерть фонарного света и слизывает блестящую крошку. Ничего страшного, завтра ночью звезда засияет снова, зато сегодня она со вкусом мангового мусса, а вчера пахла мятой, а в прошлую среду была холодной и сладкой, как мороженое, а в том месяце, кажется, в три часа пятнадцать минут она растворилась на языке французским буйабесом. Как тут не танцевать? Танцевать вокруг колченогих антенн, вытяжных труб, бордюров и вспышек смеха в студенческой квартире. Ведь никто не заметит черное на черном, не услышит движения мягких лап, не уловит ритм, заданный самим городом и его старыми уставшими духами. Кошка танцует и не думает ни о чем, кроме танца. Она не вспоминает свое детство, кошку-мать и братьев, третьего дня изорванную юбку, рыбьи спинки и перепуганные улыбки тех, кому она перешла дорогу, она танцует в тишине и порывах ветра, сигналах рассерженных грузовиков, хлопанье голубиных крыльев, мерном дыхании, шелесте асфальта, грохоте последнего вагона метро. Она не знает, почему так любит танцевать, возможно, всему виной французский буйабес, кошачья шкурка или притушенный облаками лунный запах. Кошка забывает даже то, что она кошка, она становится самой ночью, самим сном и самим волшебством. Еще па, еще, еще и по кругу – в силки.